– Что греха таить? И мы с Наринэ… Фюрер и нам дал шанс, – Илья Степанович нежно дотронулся до руки супруги. – Разрешив смешанные браки. И не просто шанс. Квартира эта… Наринэ раньше жила на Павелецкой-радиальной. Земля и небо! Просто земля и небо!
– Бывал там, – неловко отвечая на его пылкий взгляд, пробубнил Артем. – Там гермозатвор сломан, да? С поверхности лезла дрянь всякая, помню. И… Больных много было… Из-за радиации.
– Никогда. Не было. У нас. Никаких. Больных, – жестко и неожиданно зло выговорила маленькая Наринэ. – Это вы глупость сказали.
Артем опешил. Заткнулся.
– Так что история меняется прямо на глазах! – звонко от радости высказал Илья Степанович, успокоительно поглаживая руку жене. – И вы чертовски правы, что решили именно сейчас писать! Я и сам, знаете… Ну, я ведь преподаю своим ученикам историю Рейха. От гитлеровской Германии и до наших дней. И самому мыслишка покоя не дает: а не взяться ли за учебник? Не написать ли про все наше метро? И вот – конкуренция! – он засмеялся. – Выпьем, коллега? За всех тех дураков, которые спрашивают, зачем нужно писать исторические учебники! За всех тех дураков, которые над нами издеваются! И чьи дети узнают о том, как все было, по нашим книгам!
Гомер моргнул, но выпить согласился.
А Артем поглядывал исподтишка за Наринэ. Та не ела; разговор не слушала. Руки ее обнимали, защищали большой круглый живот, в котором сидел смешанный из двух кровей мальчик.
– А что, правда, напишите, Илья Степанович! – воскликнул Дитмар, заразившись учительским энтузиазмом. – Хотите, я с начальством поговорю? У нас ведь и печатный станок есть! «Железный кулак» издаем армейский, почему бы и не книгу?
– Вы всерьез? – зарделся учитель.
– Конечно! Воспитание детей – важнейшая задача!
– Важнейшая!
– И тут ведь очень важно, как и что подать, так?
– Принципиально! Принципиально важно!
– Вот, к примеру, наше противостояние с красными. Их пропаганда, знаете, обвиняет нас во всех смертных грехах… Вы-то теперь сами могли убедиться, – Дитмар обернулся к Гомеру. – Но ведь немало людей, которые верят! Верят и боятся к нам даже нос показать!
– А представьте себе! – продолжил Илья Степанович. – Представьте только, что вы взялись бы писать о Рейхе, не побывав тут! И что бы вы рассказали о нас потомкам? Страшные байки! Ерунду какую-нибудь!
– А вы что расскажете? – не выдержал Гомер.
– Правду! Правду, разумеется!
– Но ведь у каждого своя правда, разве нет? – поинтересовался старик. – Даже у красных, наверное. Если столько людей верит…
– У красных пропаганда с успехом заменяет правду! – вмешался Дитмар. – Эта уравниловка… Говорю вам, у них уроды тайком захватили власть и промывают нормальным мозги! Натравливают, науськивают их на нас! Готовят к войне! Где тут правда?!
– Голодные, нищие люди! Думаете, сложно заставить их поверить во что угодно? Думаете, они будут хотя бы пытаться отличить истину от лжи, отделить зерна от плевел? – поддержал Илья Степанович. – Не могут же они признать, что тут, в Рейхе, создана социальная модель, равной которой нет во всем метро? Нет! Они будут вас стращать концлагерями и печами какими-нибудь!
Наринэ приложила ко рту ладошку, словно боясь, что какое-то слово вырвется непозволенное наружу, потом встала поспешно и вышла вон. Илья Степанович не заметил даже, а Артем заметил.
– А про уродов вы что в вашем учебнике станете писать? – спросил Гомер.
– А что про них писать?
– Ну… Если я правильно понимаю, они ведь теперь… Это с ними ведь теперь борется Рейх, верно? Вместо…
– С ними, – подтвердил Илья Степанович.
– А как? Как борется?
– Беспощадно! – подсказал Дитмар.
– А куда вы деваете их? Тех, кого находите?
– Какое это имеет значение? Ну, отправляют их на исправительные работы, – нахмурился учитель.
– То есть, уродство этими работами можно исправить? А рак?
– Что?!
– Рак. Вот я слышал, фюрер рак приравнял к генетическому уродству. Интересно, что это за работы такие.
– Ну, если вам так интересно, – улыбнулся Дитмар. – То можем и показать. Но вдруг руки к кирке привыкнут? Ручку в пальцах держать не сможете.
– Тогда хороший же у вас учебничек выйдет!
– А не сочувствие ли к уродам мне сейчас почудилось? – спросил Илья Степанович. – В вашей книге, что же, вы их подадите как белокурых ангелят? Фюрер на их счет все объяснил четко: если мы этим тварям позволим размножаться, уже следующее поколение людей будет нежизнеспособно! Вы что, хотите, чтобы они нашу кровь своей разбавляли? Чтобы ваши дети двухголовыми родились?! Этого хотите?!
– Двухголовые дети у каждого в нашем проклятом метро родиться могут! У любого! – выкрикнул Гомер, вскакивая. – Бедные больные дети! А вы тут со своими двухголовыми – что делаете?!
Илья Степанович молчал.
И Гомер ничего не говорил, только дышал тяжело. Артем, который в разговор не встревал, вдруг понял, что старик этот оказался храбрей него. И захотел кого-нибудь за старика этого убить, чтобы быть таким же храбрым, как он.
– А давайте-ка поглядим, что пишет многоуважаемый писатель-историк в своей книге? – Дитмар перегнулся через стол, макнув китель в салат, и ловко выхватил у Гомера тетрадку.
Артем вскочил, но Дитмар опустил руку на кобуру.
– Сядь!
– Перестаньте! – сказал старик.
Вбежала Наринэ; лицо у нее было сморщено, глаза блестели. В этой крошечной комнате страшно было бороться с Дитмаром: случайный выстрел мог выпасть любому.
Наринэ прижалась к мужу, испуганная.
– Все в порядке, любимая.
– Илья Степанович, оцените! – Дитмар, не снимая руки с кобуры, передал тетрадь учителю.
– С удовольствием! – тот ухмыльнулся. – Так. Допустим, начало. Ага. Они не вернулись ни во вторник, ни в среду, ни в четверг, оговоренный, как крайний срок… Умгум. Почерк, конечно… Первый блокпост нес… де-жур-ство. А это что? А, круглосуточно. Слушайте, а вы запятые, что же, вообще нигде не ставите? Так, пока беллетристика какая-то. Возьмем в середине… Скучно… Скучно… О! То Гомер – мифотворец и живописец – яркой бабочкой-однодневкой только появлялся на свет! И, вообразите, «мифо-творец» через дефис! Мифо-дефис-творец! Почему бы тогда и не «живо-дефис-писец» уж? И пунктуация опять… Аж скулы сводит! И это вы о себе так, коллега? Или вот еще… Одна против легиона убийц… Она упрямо сказала: хочу чуда! Охо-хо! Вот это пафос. И что же? Зашуршали струи… Зашуршали, ага. Прорыв, завопил кто-то. Это же дождь, кричала она. А! То есть, она дождь с прорывом. Романтично.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});